Рассказ Нины Рыбик «Недоумок»
Мише вчера стукнуло 40. Сестра принесла с работы печенюх к чаю и разорилась на тортик, выставила бутылку «беленькой», которую практически в одиночку осушил Валера. Подарила, как обычно, майку, носки и трусы.
А сегодня утром из зеркала в ванной на Мишу посмотрел лысеющий мужчина с глубокими морщинами поперёк лба. Он попытался улыбнуться – зеркало состроило кривую гримасу, обнажив пожелтевшие зубы с двумя зияющими прорехами слева и справа, вверху и внизу. Ничего общего с тем кудрявым смеющимся молодым человеком, который когда-то кормил в парке мороженым весёлую рыжеволосую девчонку с ногтями цвета ультрамарина! Миша закрыл глаза и словно наяву увидел, как они по очереди откусывают пломбир из вафельного стаканчика, слизывают друг у друга с губ сладкие капли и целуются.
– Эй, недоумок, ты долго там возиться будешь? – послышался голос шурина. – Освобождай ванную! Это ты будешь день прохлаждаться, а у меня дела.
«Знаю я твои дела! – зло подумал Миша. – На рынке втюхивать людям то, что сестра на даче вырастила да на работе стащила. Труженик...»
Он включил воду, намылил щёки…
– Вылазь, недоумок! – колотил в дверь шурин.
Порой Мише казалось, что его так и зовут – Недоумок. Валера по-другому его никогда не называл. Или Эйты – так его обычно звала сестра. А Миша остался где-то там, на скамейке в парке, растаял, как капелька упавшего мороженого…
– Эй, ты! – услышал он голос Тани. – Иди завтракать!
Миша пригладил мокрыми руками редкие волосы, что взъерошились на затылке после сна. Давно пора стричься, да вот даст ли Таня денег? Может, со следующей пенсии попросить? Только… Не отберёет ли их Валера, как в прошлый раз?
Миша открыл дверь, помедлив секунду, словно ступая на эшафот, вышел в коридор. Оттолкнув его, Валера юркнул в ванную.
– Ну где же ты? – выглянула из кухни растрёпанная сестра в домашнем халате поверх ночной сорочки. – Вечно тебя не дозваться… Чай остывает!
На кухонном столе из чашки с отбитой ручкой шёл пар. На блюдце рядом лежали бутерброды: два кусочка ржаного хлеба с прозрачными ломтиками докторской колбасы сверху.
– Давай ешь быстрее! – пододвинула тарелку Таня. – Мне ещё мужа кормить нужно, – она на бегу помешала что-то вкусно пахнущее в кастрюльке. – И на работу бежать, там полсотни больных завтрак ждут. Легко, думаешь, такую ораву накормить? – присела она на секунду, заглядывая в глаза брату, ожидая сочувствия.
Миша молча жевал бутерброд.
Сестра обиженно вскочила:
– Да откуда тебе знать? Ты ж, небось, до сих пор думаешь, что каша сама по себе в тарелке появляется...
– Разбаловала тебя покойница мать, ох, разбаловала, – кричала Таня уже из спальни, натягивая платье, – голос звучал глухо. – Сороковник разменял, а всё как дитя малое – подай, прибери… Трусы не поменяешь, пока тебе не напомнишь!
Миша хотел крикнуть: «Да умею я кашу варить! И бельё сам могу поменять и постирать! Только вы мне шагу ступить не даёте!»
Дёрнулся – и горячий чай пролился, обжёг руки. И вместо слов, что готовы были сорваться с губ, по щеке покатилась слеза.
Сестра влетела в кухню с одним накрашенным глазом и тушью в руках:
– Ну вот, чай пролил! Мало того, что без мозгов, так ещё и без рук! Нет, я с тобой сегодня точно опоздаю! Выпрут меня с работы, кто тебя кормить будет? Сидишь на моей шее, захребетник!
«А моя пенсия? А деньги, что вы получаете, сдавая внаём мою квартиру?» – беззвучно кричали налитые слезами глаза мужчины.
Но сестра этого крика не видела и не слышала. Убрав со стола, она убежала в спальню докрашивать второй глаз.
Вернувшись, достала из сумки пачку сигарет, выудила пять штук:
– Это тебе на день. И не вздумай стрелять у прохожих или, не дай бог, бычки собирать! Не позорь меня! Видишь, что на пачке написано? «Курение вредит вашему здоровью». Буквы-то ещё не забыл, надеюсь? Так что я о здоровье твоём забочусь. Цени!
Миша бережно взял сигареты, молча положил в нагрудный карман рубашки.
– На обед борщ и пюре, что вчера с работы принесла. Стоят в судках в холодильнике. И не крути носом, никакие это не объедки, я не с тарелок, а с кастрюли брала! Можешь съесть всё, Валере обед в другом месте.
«Кто бы сомневался!» – покосился Миша на кастрюльку на плите.
– Что, опять на пляж потянешься? – завязывая кроссовки, поинтересовалась сестра. – И чего ты туда каждый день таскаешься? Или сокровище какое ищешь? – хихикнула Таня, открывая дверь. – Найдёшь – не забудь поделиться!
Едва за сестрой захлопнулась дверь, Миша, на ходу засунув в рот второй бутерброд и запив его остатками чая, схватил с вешалки потёртую ветровку и сунул ноги в порванные кеды – скорее, пока Валера не вышел из ванной, не начал снова ругаться!
…К речному пляжу вела, огибая городской сквер, заасфальтированная аллея с удобными лавочками и красивыми фонарями. Но Миша по привычке свернул на узенькую извилистую тропинку: она, петляя между дуплистых лип, кряжистых дубов и располневших от долгих лет жизни берёз, уводила вглубь, подальше от злых глаз, обидных слов…
Он привычно шагал по знакомой дорожке, утоптанной такими же отшельниками, как он сам, легко перепрыгивал через небольшие лужицы, оставленные ночным дождём и ещё не выпитые заспанным утренним солнцем, ловко уворачивался от мокрых веток, которые, словно играючи, старались шлёпнуть его зелёной ладошкой по щеке или брызнуть за шиворот горсть бриллиантовых капель обжигающе холодной росы. Мужчина тихонько смеялся от этих шалостей леса, ускоряя шаг: не терпелось встретиться с ней…
…Ему почудилось, что маленькая берёзка издали потянулась к нему навстречу тоненькими веточками, словно просила: хочу на ручки!
– Ах ты, красавица моя, – Миша нежно погладил зелёные косички. – Заждалась… И я соскучился, правда!
Он присел на широкий пень, поросший кое-где мхом, заскорузлый от времени и седоков, которым служил кому креслом, кому – столом, а кому – и кроватью. У его подножья, на самом краю вылезшего из земли изогнутого, как артритный палец лесовика, корня жадно тянулась к солнцу молодая берёзка.
Он вытянул ноги и закрыл глаза: боже, какое блаженство… Этот лес, пахнущий свежестью, как младенец после ванны, улыбающийся каждым своим листочком, тянущий к нему свои ветки-руки… Мише казалось, что он живой, хочет его приласкать, утешить.
И ему хотелось обнять каждое деревце: погладить шершавый, как руки деда, ствол дуба; вдохнуть еле слышный аромат детства и Нового года, который исходил от пышнотелой ёлки; прижаться щекой к гладкой и тёплой, как мамина кожа, коре липы; тронуть губами чёрную отметинку – совсем как родинка на белой груди рыжеволосой девушки – на берёзовом стволе…
И гладить, ласкать, целовать каждую веточку, каждый листик на юной берёзке. Наверное, такой же стройной, гибкой и красивой стала его Олюшка…
Налетел ветерок -- и берёзка испуганно затрепетала своими изумрудными листочками, замахала тонкими веточками, стараясь укрыться от непогоды.
Миша раскрыл куртку, словно парус, прикрыл деревце от ветра:
– Не бойся, моя девочка, я не дам тебя в обиду…
Веточка благодарно коснулась его щеки.
Миша благоговейно прижал к губам зелёный листок. Посидел так с минуту, отстранился.
– А хочешь, малышка, я почитаю тебе одно письмо? Чтобы ты всё поняла, – неожиданно произнёс мужчина. – Вот, слушай…
Миша достал из потайного кармана куртки сложенные квадратиком, потёртые на изгибах пожелтевшие листки, густо исписанные крупным почерком. Неровные строчки уходили вниз, в некоторых местах буквы были размыты каплями давно высохшей влаги. Развернул, прокашлялся и, глядя не на бумагу, а вверх, на зацепившееся за верхушку высокой сосны любопытное облачко, стал повторять слова, которые давно выучил наизусть:
«Дорогой мой сыночек! Чувствую, что недолго мне осталось, а сказать надо так много, объясниться, повиниться перед тобой. И покаяться. Ты редко теперь ко мне заходишь, а когда приходишь, всё молчишь да глаза прячешь – боюсь, не смогу я, не успею высказать, что душу гложет. Вот и решила написать. Бумага всё стерпит. А ты уж потом как знаешь: сможешь – прости меня, грешную, не можешь – так тому и быть. Обижаться не буду, знаю – виновата…
Я тебе, сынок, расскажу всё, как на исповеди. С самого начала, от рождения твоего.
Я тебя носила, когда папка твой пропал. Не знаю, погиб или другую нашёл. А может, инопланетяне украли. Всё передумала. Вышел за хлебом в трико и тапочках – и как в воду канул. Ни милиция, ни гадалки, ни экстрасенсы ничего путного сказать не могли. Сколько я тогда кидалась от надежды до отчаяния! А ты же в утробе моей всё чувствовал… Я не сплю – и ты не спишь, ворочаешься, ножками в живот колотишь. Родился – только раз и крикнул, а потом уставился на меня своими синими глазищами, аж жутко стало: словно в душу смотришь и всё-всё понимаешь.
Ты всегда был не такой, как все. Пошёл рано, а говорить начал только к пяти годам. Зато сразу целыми предложениями. «Мне не нравится этот медведь», -- первое, что ты сказал, когда дядя Серёжа подарил тебе плюшевого мишку. И ни разу не взял его в руки. Танька потом затаскала этого медведя до дыр. Уже взрослой спала с ним. «Это папин!» -- кричала, когда я пыталась отобрать или пристыдить, что негоже большой девочке с игрушкой носиться.
Ты дядю Серёжу невзлюбил сразу. Да и он тебя. Считал, что неполноценный. Особенно когда ты в школу пошёл и сплошные «двойки» стал приносить. Ты же с рождения своенравным был. Разговаривал, когда хотел и с кем хотел. С дворником дядей Петей мог часами болтать, а на уроке и слова не проронить. Дядя Серёжа уговаривал тебя в интернат для недоразвитых отдать, да тут уж я горой встала: ни за что! Из-за этого мы с ним и рассорились, а потом и развелись.
Ты рисовать любил. И лепить. Пластилина было не набраться, так ты из мокрого песка замки строил, фигурки разные выделывал. А зимой -- из снега. Смеялись над тобой: мальчишка, а с девчачьей мелюзгой куличики в песочнице лепит. Учительница советовала в художественное поступать. Да куда же с твоим аттестатом? Одни «тройки», да и те моими слезами да подарками учителям добытые. Попросила директора взять тебя на мебельную фабрику, под моё крыло. Думала: пускай себе работа тяжёлая, вредная, но зато жильё получишь, на пенсию раньше уйдёшь… Всю жизнь я тебе, сынок, наперёд придумала, у тебя не спросясь…
Я и жену тебе подыскала, когда ты малосемейку получил, -- Любку из соседнего подъезда. Ну и что, что глаза немножко косят и хромает на одну ножку? Ты тоже не принц из сказки. Так я думала…
Любка была не против с тобой подружиться, ей, бедненькой, замуж хотелось, деток родить. Да тут эта рыжая неизвестно откуда взялась! Я и знать ничего не знала. Только заметила, что улыбаться ты стал чаще и глаза с поволокой куда-то вглубь себя смотрят. А тут Любка прибежала в слезах: «Тётя Валя, вы мне всё про Мишу рассказываете, какой он хороший да как я ему нравлюсь, а он в парке какую-то рыжую с синими ногтями мороженым кормит! И целуется с ней у всех на виду!»
Я сразу смекнула: узнала какая-то профура, что у тебя квартира, зарплата неплохая, вот и решила окрутить. Не выйдет! Тебе, конечно, ничего не сказала, ты ж, если упрёшься, то никто тебя с места не сдвинет. А про ту рыжую всё разузнала: парикмахерша, из деревни приехала, ни кола -- ни двора. Известное дело, охотница за городскими женихами, за квартирой да пропиской!
Договорилась я с начальником цеха, чтобы тебя на курсы повышения квалификации на месяц отправили. А сама в парикмахерскую записалась, да по полной программе: покраска, перманент, стрижка, укладка... За полдня, что меня твоя рыжая обхаживала, я ей всё про парня из соседнего подъезда рассказала: неполноценный, дескать, чуть школу закончил, маменькин сынок – сам хлеба не отрежет. Да вот гляди ж ты, и такой кому-то нужен: нашлась дурочка, что от него забеременела. Видно, мамаша подсуетилась, чтобы недоумка своего с рук спихнуть. Прости меня, сынок, за те мои слова – я ведь считала, что лучше для тебя делаю, о счастье твоём пекусь…
Рыжая через неделю из парикмахерской исчезла, никто не знал, куда умотала. Я радовалась, Любка на крыльях летала… А ты вернулся туча тучей. Куда-то ходил, с кем-то говорил… Однажды пришёл пьяный – а до этого же и в рот не брал спиртного! – и спросил: «Как ты могла, мама? Я же люблю её! Она ребёнка моего ждёт!» Не знала я, что сказать, промолчала. А ты перестал со мной разговаривать… Ну разве про давление спросишь да что купить…
Не сразу я поняла, сынок, что жизнь твою сломала. Поначалу думала: ничего, время лечит, забудет, другую найдёт. Да, видно, не про тебя это. Почернел ты весь, за собой следить перестал. Начал курить, выпивать. Стану что говорить, как глянешь – слова в горле застревают.
По пьяному делу ты и в станок на фабрике влез. Я не сильно и расстроилась: без пальцев, да ещё на левой руке, жить можно, а пенсией на всю оставшуюся жизнь будешь обеспечен. За другое душа болела: сама, своими руками, своим языком сыну жизнь сломала! Пыталась искать ту рыжую, чтобы рассказать всё, повиниться, да напрасно: она, как и папка твой, исчезла, словно растворилась.
Вот и хочу я, сынок, перед смертью покаяться перед тобой, попросить прощения. Знаю, что такое не прощают, а всё равно прошу: прости… Если ты простишь, то, знаю, и Бог простит…»
– Вот такое письмо написала мне перед смертью моя мама. Листочки эти нашли под подушкой, когда её не стало.
Берёзка, что стояла всё это время не шелохнувшись, затрепетала всеми листочками, роняя ночные дождинки-слезинки на морщинистые руки мужчины.
– Хочешь спросить, простил ли я? – грустно улыбнулся мужчина и нежно погладил белый ствол. – Конечно, простил. Это же мама... Она сама себя наказала. Умерла безвременно, так и не узнав, что у неё есть внучка, единственное её продолжение на этой земле.
– А я знал, да, – продолжил мужчина. – Однажды мне приснилось, что мамка твоя кричит, меня зовёт. А потом положила мне на руки девочку – рыженькую, как сама, и с моими голубыми глазами. «Олюшка наша, – сказала. – Ты найди её, когда меня не станет». Я неделю ходил, как чумной, верил и не верил… Мало ли что может привидеться, когда день и ночь об одном думаешь? Не выдержал, побежал к её подружке. Та меня с первого знакомства на дух не переносила. И тут отнекиваться стала, дескать, не знаю ничего. Я упрашивал, грозил... А потом нож достал! Тогда только она рассказала, что есть у меня дочка и зовут её Олей. Только уехала Марина из города сразу, как родила, никто не знает, куда. Тогда и появился у меня смысл в жизни: вас с мамкой найти. И найду, вот увидишь! Дай срок!
Миша аккуратно сложил листочки и засунул их обратно в карман.
– Я пойду, – сказал он, поднимаясь. – А ты жди меня, девочка. Я приду, обязательно!
…Пляж, казалось, тоже ждал Мишу: влажный после ночного дождя песок ещё не успел превратиться под жарким солнцем в рассыпчатую муку, легко поддавался Мишиным рукам, которые привычно вырисовывали длинные развевающиеся на ветру волосы, чуть вздёрнутый носик, ямочку на подбородке, широко распахнутые глаза…
--Как ловко у вас получается! – услышал он детский голос и вздрогнул от неожиданности. – А где остальные ваши пальчики? Любопытная Варвара оторвала? Тётя Анфиса говорит, что, если я буду совать нос не в своё дело, его оторвёт любопытная Варвара. И ещё что-то про базар… Я забыла! Вы свои пальчики в базар совали?
Миша обернулся. У него за спиной стояла девчушка лет десяти. Малышка перевела взгляд с его рук на песочную картину.
– Ой, какая красивая тётя! Совсем как моя мама… Дядя, вы знаете мою маму? – в её глазах загорелось жадное любопытство.
– Я… Нет, я не знаю твою маму… А это… Это так просто… – Миша растерялся и не знал, что сказать. – Баловство одно, – повторил он словечко, которым обычно называли его работы. – Сейчас я…
Он хотел затоптать портрет на песке, наступил пяткой на прядь волос, но девочка схватила его за руку:
– Не надо! Это красиво! И так похоже на мою маму…
Миша внимательно посмотрел на девочку: её тонкие детские черты рождали смутное волнительное узнавание: рыжий завиток над ушком, ямочка на подбородке…
–Ты… Ты кто? – не спросил – выдохнул Миша. – Как тебя зовут? – поправился он
– Ляля, – ответила девчушка.
– Ляля… Ля-ля, – разочарованно гонял во рту звонкие шарики незнакомого имени мужчина.
И с затаённой надеждой спросил:
– А полное имя как?
– Полное? – недоуменно пожала плечами девочка. – Я не знаю… Все Лялей зовут…
– И мама? Как зовут твою маму?
– Никак её не зовут… Её нет… – опустила девочка голову.
– Ну как же нет? Ты же сказала, что эта женщина на песке похожа на твою маму! – стал горячиться Миша.
– Да, – девочка подняла на него голубые глазёнки. – На маму, которая мне снится. Но на самом деле я не знаю, какая она была и как её зовут. Тётя Анфиса не любит, когда я спрашиваю про маму, ругается. Говорит, что она дура набитая, к тому же потаскуха, меня в подоле принесла. А вы случайно не знаете, кто такая потаскуха и откуда в подоле детей приносят? Я бы туда сходила, может, там знают, где моя мама…
– Нет, не знаю, – отмахнулся мужчина от неудобных вопросов. – А кто такая тётя Анфиса? – спросил о главном.
– Это моя бла-го-де-тель-ни-ца, – девочка с трудом проговорила по слогам длинное слово, которое, похоже, ей часто приходилось повторять. – А я у неё при-жи-вал-ка, – добавила ещё одно. – Тётя Анфиса меня кормит, поит и одевает, пока моя мама где-то шляется, – заученно повторила она чужие слова.
– А папка твой где? – продолжал расспрашивать Миша.
Внутри у него холодело и замирало от узнавания и страха, что это может быть неправдой, что он ошибся. Ведь так не бывает, он всё придумал, сочинил…
–Тётя Анфиса говорит, что папки у меня никогда не было. Меня мамке в подол положил недоумок, а сам пошёл косить собакам сено. Дядя, а разве собаки едят сено? Я давала Рексу, он выплёвывает…
Миша смотрел на рыжеволосую голубоглазую девочку и внутри у него всё закручивалось в тугой узел. «Моя… Доченька… Неужели моя? Олюшка… Ляля… Почти то же, что и Оля… Но этой на вид лет 10, моей меньше… Впрочем, откуда я знаю, какими бывают семилетние девочки? И где же Марина? Не могла же она бросить дочку… Или могла? Кто такая тётя Анфиса? Не было у Марины никаких знакомых Анфис в нашем городе, я бы знал… Может, всё-таки ошибка, совпадение? Да разве бывают такие совпадения?» -- вихрем проносились у него в голове мысли, сбивая друг друга, убегая и снова возвращаясь.
Девчушка пытливо смотрела на мужчину, пытаясь понять, почему он молчит. И почему так меняется его лицо: то словно солнышко его осветит, то вдруг чёрная туча набежит…
– Ля-ля! Ты куда запропала, паршивка? – послышался вдалеке резкий голос.
С дальнего конца пляжа к ним шла, громко ругаясь, женщина в шортах и вязаной кофте.
– Вот же бродяжка – вся в мать! На минуту без присмотра нельзя оставить, сразу убежит, если не в лес, так на речку. Смотри, мерзавка, утонешь – домой не приходи! – махала она неизвестно кому кулаком. – Ремень тебя ждёт – не дождётся!
– Ой, дяденька, спрячьте меня! – девочка испуганно забежала за спину мужчины. – Если тётя Анфиса меня здесь увидит, то точно отлупит солдатским ремнём. Знаете, как больно? И в чулане запрёт… А там мыши, я их боюсь!
– Ложись вон туда, в ямку! – показал Миша глубокую вымоину, откуда недавно таскал сырой песок.
Ляля послушно упала на землю, свернулась калачиком, стараясь стать невидимой. Миша набросил на неё свою куртку, присыпал края. Присел с другой стороны, стал поправлять осыпавшуюся по краям картину, делая вид, что увлечённо работает.
– Мужчина, вы не видели девочку? – грузно ступая по зыбучему песку, подошла полная раскрасневшаяся женщина. – Невысокая такая, худенькая, рыженькая… Лет семи…
– Проходила какая-то малявка, постояла с минуту, рот разинув. Я прогнал, чтобы не мешала, –не отрываясь от работы, ответил Миша.
– Это вы так из песка? – засмотревшись на портрет девушки, казалось, забыла про малышку женщина. – Красиво как…
– Да так, балуюсь иногда, – неопределенно пожал плечами Миша.
– Смотри ты – как живая… Такое ощущение, что на кого-то из моих знакомых похожа…
– Артистка, в кино снимается, – соврал Миша. – По телевизору недавно показывали.
–Точно! – хлопнула ладонью по лбу женщина. – Сериал с её участием недавно смотрела! Ну вот просто копия, одно лицо.
– Девочка вон туда, в лес убежала, – кивнул мужчина в сторону парка, откуда не так давно пришёл. – Поспешите, может, ещё догоните. Дочка ваша такая непоседа? – поинтересовался как бы между прочим.
– Да какая дочка? – махнула рукой женщина. – Приживалка… Знакомая, седьмая вода на киселе, попросила перекантоваться недельку с ребёнком, пока она квартиру снимет да работу найдёт. Третий год ищет. Она работу, а я – её. А дитё ж на улицу не выбросишь, живая душа… И в приют не сдашь, документов никаких мамаша её не оставила. Живёт пока у меня эта спиногрызка. Всё надеюсь, что объявится её мать-шалашовка, вспомнит про дочь. Я тогда с неё за всё спрошу… Отработает как миленькая! А не объявится, так малявка скоро подрастёт. Красивой девкой должна стать, мужикам такие нравятся…
У Миши от гнева непроизвольно сжались кулаки – и вместо красивого подбородка на песочной картине появилась ямка…
– Что же вы так неосторожно? – сочувственно произнесла женщина. – Такую красоту испортили…
– Ничего, переделаю, – буркнул мужчина.
И добавил грубо:
– Это ты сглазила, черноротая! Иди, куда шла! Не видишь – мешаешь!
– Фу, какой грубиян! – фыркнула женщина и, виляя бёдрами, пошла в сторону леса, напевая какой-то мотивчик. Видимо, искать беглянку она не спешила. Или передумала.
Всё это время малышка лежала под курткой, не шелохнувшись. Миша уже собрался выпустить на волю свою добровольную пленницу, как от опушки парка послышался голос Валеры:
– Эй, недоумок! Долго ты там будешь куличики песочные печь? Совсем мужик рехнулся, в детство впал… Давно по тебе психушка плачет. Домой иди, придурок! Таня нотариуса привела, на твою квартиру покупатель нашёлся. Они там документы оформляют, тебе подпись нужно поставить.
У Миши потемнело в глазах… Почему теперь, именно теперь?! Ещё вчера он поставил бы эту подпись, не задумываясь. Что ему, в сущности, нужно? Чашка чая, бутерброд, пяток сигарет да возможность бродить по парку и приходить на этот вот пляж. Но теперь, когда он почти нашёл… Да что там – нашёл, это не может быть неправдой! – свою дочку, у него хотят разом всё отнять. Нет, ни за что!
– Иди, я скоро буду! – он беззаботно, как ему казалось, помахал рукой Валере.
– Не заблудишься, недоумок? – заржал Валера.
Видно было, что ему не хотелось идти в кроссовках по сыпучему песку.
– Не заблужусь, я хорошо лес знаю, – Миша постарался говорить так, как, по его мнению, и должен был говорить недоумок.
– Смотри, чтоб не пришлось тебя с милицией искать! – зная Мишину нелюбовь к людям в погонах, пригрозил напоследок Валера и скрылся за деревьями.
Ляля осторожно выбралась из-под куртки, отряхнулась от песка, внимательно посмотрела на Мишу.
– Дядя, а вы правда недоумок? – помолчав немного, несмело спросила она.
– Говорят, – пожал мужчина плечами.
– Может, вы тот самый недоумок, который положил меня в подол моей мамке? –в голосе девочки звучала нескрываемая надежда.
– Я не знаю, – честно признался Миша. – Но мне кажется, что да.
– Значит, вы мой папка?
– Возможно. Только мою дочку зовут Оля.
– Так вы зовите меня Олей! Я согласна! – обрадовалась девочка. – Дядя Недоумок, вы заберёте меня от тёти Анфисы? Она меня обижает, – шёпотом, словно большой секрет, сказала она. – А вы добрый… Вы же не будете меня бить солдатским ремнём и запирать в чулане с мышами?
– Нет, не буду, – покачал головой мужчина. – К тому же ни солдатского ремня, ни чулана у меня нет.
– Ой, как здорово! – захлопала в ладоши девочка.
– Вообще-то меня Мишей зовут, – смущаясь, почесал он затылок. – А Недоумок – это кличка такая, обидная очень. Её плохие люди придумали.
– Хорошо, я не буду вас так называть, – легко согласилась девочка.
И спросила с надеждой:
– А можно, я буду вас папкой звать?
Сердце у Миши сладко заныло… Но он ответил твёрдо:
– Не сейчас… Сначала нужно во всём разобраться…
– Да? – удивлённо вскинула бровки Ляля-Оля. – А когда мы во всём разберёмся?
– Чем скорее, тем лучше, – вздохнул мужчина. – По правде говоря, времени у нас нет совсем. Только ума не приложу, с чего начать… Пока что нужно уйти отсюда побыстрее… Пойдём-ка! – он взял девочку за руку и направился к лесу. Оля-Ляля послушно семенила рядом, стараясь поспевать за его широкими шагами. Казалось, она о чём-то напряженно думает. Наконец произнесла:
– А наша соседка баба Вера говорит: когда не знаешь, с чего начать, то нужно начинать с начала…
–Да? – Миша удивленно остановился. – С начала, говоришь? Пожалуй, права твоя баба Вера… Осталось только определиться, где оно, начало…
Они скрылись в чаще. Вскоре за поворотом тропинки показалась его любимая берёзка и заветный пень. Миша расстелил куртку, бережно достав из кармана листки, усадил малышку, сам примостился рядом.
– Пожалуй, все начала спрятаны в письме бабушки Вали… Что там она писала в конце? Где это? А, вот… «Сынок, когда меня не станет… И если ты читаешь это письмо, значит, меня уже нет. Жизнь длинная и непредсказуемая. Я просила Таню не оставлять тебя, но нет у меня на неё надежды. А на её Валеру – ещё меньше. У них свой интерес… Сынок, если у тебя возникнут какие-нибудь трудности, любые… Денежные, работа понадобится или надумаешь рыжую свою искать -- обратись к Александру Ивановичу, директору нашей фабрики. Он хороший человек и всё про нас знает. Не спрашивай, откуда, – знает, и всё. Он поможет тебе. Верь ему!» Я на эту приписку никогда внимания не обращал, Александр Иванович такой строгий, начальник, депутат, большой человек, а я кто? Что у нас может быть общего? Да, видно, нет теперь другого пути, кроме того, что мама указала…
Берёзка всколыхнулась, взволнованно затрепетала всеми своими листочками.
– И ты считаешь, что стоит попробовать? – погладил Миша белый ствол и поднялся.
– Похоже, Оля-Ляля, я понял, с какого начала нам надо начинать. Пойдём искать Александра Ивановича.
– А маму? – с надеждой спросила девочка.
– А потом – и маму… Ну что, пошли?
– Пошли! – девочка соскочила с пня и доверчиво вложила в его большую руку свою крошечную ладошку.
Фотоиллюстрация Светланы Фёдоровой
